Неточные совпадения
Он
не верит и
в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое
чувство, но он знает, что я
не брошу сына,
не могу бросить сына, что без сына
не может быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я
не в силах буду сделать этого».
И поэтому,
не будучи
в состоянии
верить в значительность того, что он делал, ни смотреть на это равнодушно, как на пустую формальность, во всё время этого говенья он испытывал
чувство неловкости и стыда, делая то, чего сам
не понимает, и потому, как ему говорил внутренний голос, что-то лживое и нехорошее.
Жизнь эта открывалась религией, но религией,
не имеющею ничего общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась
в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и
в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и
чувств,
в которую
не только можно было
верить, потому что так велено, но которую можно было любить.
Кроме того, он был уверен, что Яшвин уже наверное
не находит удовольствия
в сплетне и скандале, а понимает это
чувство как должно, то есть знает и
верит, что любовь эта —
не шутка,
не забава, а что-то серьезнее и важнее.
Он знал, что у ней есть муж, но
не верил в существование его и
поверил в него вполне, только когда увидел его, с его головой, плечами и ногами
в черных панталонах;
в особенности когда он увидал, как этот муж с
чувством собственности спокойно взял ее руку.
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе ее
не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого
чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он
в отчаянии будет спрашивать, чему он должен
верить: «Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слез!»
За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что
в милой простоте
Она
не ведает обмана
И
верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью
чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели
не простите ей
Вы легкомыслия страстей?
Никому
в мире я
не решился бы
поверить этого
чувства, так много я дорожил им.
Карандышев.
Не обижайте! А меня обижать можно? Да успокойтесь, никакой ссоры
не будет: все будет очень мирно. Я предложу за вас тост и поблагодарю вас публично за счастие, которое вы делаете мне своим выбором, за то, что вы отнеслись ко мне
не так, как другие, что вы оценили меня и
поверили в искренность моих
чувств. Вот и все, вот и вся моя месть!
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей
в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на себя за то, что
не умеет отвлечь внимание
в сторону от этой дурацкой трубы. И —
не следовало спрашивать о матери. Он вообще был недоволен собою,
не узнавал себя и даже как бы
не верил себе. Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое
чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
— У Чехова — тоже нет общей-то идеи. У него
чувство недоверия к человеку, к народу. Лесков вот
в человека
верил, а
в народ — тоже
не очень. Говорил: «Дрянь славянская, навоз родной». Но он, Лесков, пронзил всю Русь. Чехов премного обязан ему.
— Он
не романтик, а поэт, артист, — сказала она. — Я начинаю
верить в него.
В нем много
чувства, правды… Я ничего
не скрыла бы от него, если б у него у самого
не было ко мне того, что он называл страстью. Только чтоб его немного охладить, я решаюсь на эту глупую, двойную роль… Лишь отрезвится, я сейчас ему скажу первая все — и мы будем друзья…
Не умею я это выразить; впоследствии разъясню яснее фактами, но, по-моему, он был довольно грубо развит, а
в иные добрые, благородные
чувства не то что
не верил, но даже, может быть,
не имел о них и понятия.
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему
в лицо. Затем быстро направилась было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак,
верил в эффект документа, то есть — главное —
не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми
чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может быть, и
не уклонилась бы войти
в денежную сделку.
«Рад бы душой, — продолжает он с свойственным ему
чувством и красноречием, —
поверьте, я бы всем готов пожертвовать, сна
не пожалею, лишь бы только зелени
в супе было побольше, да
не могу, видит Бог,
не могу…
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье
не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было
поверить себе, но он
не понял, что эта неловкость и стыд были самые добрые
чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что это говорит
в нем его глупость, что надо делать, как все делают.
Истинный реалист, если он
не верующий, всегда найдет
в себе силу и способность
не поверить и чуду, а если чудо станет пред ним неотразимым фактом, то он скорее
не поверит своим
чувствам, чем допустит факт.
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, —
верь не верь, но вот как Бог свят, и что Христос есть Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим
чувствам, но знаю, что я
в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие
чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
— Боюсь сказать, что
поверил. Но я всегда был убежден, что некоторое высшее
чувство всегда спасет его
в роковую минуту, как и спасло
в самом деле, потому что
не он убил отца моего, — твердо закончил Алеша громким голосом и на всю залу. Прокурор вздрогнул, как боевой конь, заслышавший трубный сигнал.
Я ни за что
не поверю охотникам, уверяющим, что
в зверя, бегущего им навстречу, они стреляют так же спокойно, как
в пустую бутылку. Это неправда! Неправда потому, что
чувство самосохранения свойственно всякому человеку. Вид разъяренного зверя
не может
не волновать охотника и непременно отразится на меткости его стрельбы.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо
верю этому, настанет время, когда никого
не будут жечь, никому
не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и
не будет ему казни, но жизнь останется ему
в казнь, как теперь смерть; когда
не будет бессмысленных форм и обрядов,
не будет договоров и условий на
чувства,
не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать
не воле, а одной любви; когда
не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я
не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и
не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а
не жертв…
Аглая Ивановна вспыхнула и,
верьте не верьте, немножко даже потерялась, оттого ли, что я тут был, или просто увидав Гаврилу Ардалионовича, потому что уж ведь слишком хорош, но только вся вспыхнула и дело кончила
в одну секунду, очень смешно: привстала, ответила на поклон Гаврилы Ардалионовича, на заигрывающую улыбку Варвары Ардалионовны и вдруг отрезала: «Я только затем, чтобы вам выразить лично мое удовольствие за ваши искренние и дружелюбные
чувства, и если буду
в них нуждаться, то,
поверьте…».
Ничем
не дорожа, а пуще всего собой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться
в эту минуту, что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику,
поверить серьезности этого
чувства), Настасья Филипповна
в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
— Любите, а так мучаете! Помилуйте, да уж тем одним, что он так на вид положил вам пропажу, под стул да
в сюртук, уж этим одним он вам прямо показывает, что
не хочет с вами хитрить, а простодушно у вас прощения просит. Слышите: прощения просит! Он на деликатность
чувств ваших, стало быть, надеется; стало быть,
верит в дружбу вашу к нему. А вы до такого унижения доводите такого… честнейшего человека!
Это новое
чувство, граничившее с физической брезгливостью, иногда просто пугало Феню, а любви Карачунского она
не верила, потому что
в своей душе
не находила ей настоящего ответа.
То она твердо отстаивала то,
в чем сама сомневалась; то находила удовольствие оставлять под сомнением то, чему
верила; читала много и жаловалась, что все книги глупы; задумывалась и долго смотрела
в пустое поле, смотрела так, что
не было сомнения, как ей жаль кого-то, как ей хотелось бы что-то облегчить, поправить, — и сейчас же на языке насмешка, часто холодная и неприятная, насмешка над
чувством и над людьми чувствительными.
Увы! несправедливость оскорбления я понял уже
в зрелых годах, а тогда я
поверил, что мать говорит совершенную истину и что у моего отца мало
чувств, что он
не умеет так любить, как мы с маменькой любим.
Да, это было настоящее
чувство ненависти,
не той ненависти, про которую только пишут
в романах и
в которую я
не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение
в делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противными его волоса, шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками.
С одной стороны, он с слишком живым
чувством и методическою последовательностью, составляющими главные признаки правдоподобности, рассказывал свою историю, чтобы можно было
не верить ей; с другой стороны, слишком много было поэтических красот
в его истории; так что именно красоты эти вызывали сомнения.
— Может быть, я говорю глупо, но — я
верю, товарищи,
в бессмертие честных людей,
в бессмертие тех, кто дал мне счастье жить прекрасной жизнью, которой я живу, которая радостно опьяняет меня удивительной сложностью своей, разнообразием явлений и ростом идей, дорогих мне, как сердце мое. Мы, может быть, слишком бережливы
в трате своих
чувств, много живем мыслью, и это несколько искажает нас, мы оцениваем, а
не чувствуем…
— Что же, мол, это такое? Что ты
в кровать
не попадешь, это понятно, потому что все пить ищешь; но чтобы христианские
чувства тебе
не позволяли этаку вредную пакость бросить, этому я
верить не хочу.
— Да, ты
не поверишь, как мне было неприятно, — говорил я
в тот же день вечером Дмитрию, желая похвастаться перед ним
чувством отвращения к мысли о том, что я наследник (мне казалось, что это
чувство очень хорошее), — как мне неприятно было нынче целых два часа пробыть у князя.
Еще бы меньше я удивлялся, ежели бы я
поверил, что наши домашние — Авдотья Васильевна, Любочка и Катенька — были такие же женщины, как и все, нисколько
не ниже других, и вспомнил бы, что по целым вечерам говорили, весело улыбаясь, Дубков, Катенька и Авдотья Васильевна; как почти всякий раз Дубков, придравшись к чему-нибудь, читал с
чувством стихи: «Au banquet de la vie, infortuné convive…» [«На жизненном пиру несчастный сотрапезник…» (фр.)] или отрывки «Демона», и вообще с каким удовольствием и какой вздор они говорили
в продолжение нескольких часов сряду.
— Рациональные и гражданские
чувства, но
поверьте, что Шатов ничего почти
не истратит, если захочет из фантастического господина обратиться хоть капельку
в человека верных идей.
Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, — Вы
не лгали это, — я
верил Вам, и если,
не скрою того,
не вполне отвечал Вашему
чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на другого, — нам нечем дополнять друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем остаться друзьями, и я хочу подать Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь
в близких, сердечных отношениях с Тулузовым; нисколько
не укоряю Вас
в этом и даже
не считаю вправе себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я
не думаю, чтобы он был искренен с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая гораздо слабее последней.
Стыд начался с того, что на другой день утром, читая"Удобрение", мы
не поверили глазам своим. Мысль, что эту статью мы сами выдумали и сами изложили, была до такой степени далека от нас, что, прочитав ее, мы
в один голос воскликнули: однако! какие нынче статьи пишут! И почувствовали при этом такое колючее
чувство, как будто нас кровно обидели.
— Да, вы. Вы воображаете, что во мне все наполовину притворно, потому что я художник; что я
не способен
не только ни на какое дело, —
в этом, вы, вероятно, правы, — но даже ни к какому истинному, глубокому
чувству; что я и плакать-то искренно
не могу, что я болтун и сплетник, — и все потому, что я художник. Что же мы после этого за несчастные, Богом убитые люди? Вы, например, я побожиться готов,
не верите в мое раскаяние.
Самое светлое
чувство делается острым, жгучим, делается темным, — чтоб
не сказать другого слова, — если его боятся, если его прячут, оно начнет
верить, что оно преступно, и тогда оно сделается преступным;
в самом деле, наслаждаться чем-нибудь, как вор краденым, с запертыми дверями, прислушиваясь к шороху, — унижает и предмет наслажденья и человека.
Несчастливцев. Ты у меня
не смей острить, когда я серьезно разговариваю. У вас, водевильных актеров, только смех на уме, а
чувства ни на грош. Бросится женщина
в омут головой от любви — вот актриса. Да чтоб я сам видел, а то
не поверю. Вытащу из омута, тогда
поверю. Ну, видно, идти.
— Признаться, и я сомневаюсь. А хотя, впрочем, у меня такое
чувство, как будто я никогда
не умру. Ой, думаю себе, старый хрен, умирать пора! А
в душе какой-то голосочек:
не верь,
не умрешь!..
Любовь волновалась, расхваливая возлюбленных ею людей; ее лицо вспыхнуло румянцем, и глаза смотрели на отца с таким
чувством, точно она просила
верить ей, будучи
не в состоянии убедить.
Старик объяснил ему очень понятно, с жаром. Порою он отплёвывался, морщил лицо, выражая отвращение к мерзости. Евсей смотрел на старика и почему-то
не верил в его отвращение и
поверил всему, что сказал хозяин о публичном доме. Но всё, что говорил старик о женщине, увеличило
чувство недоверия, с которым он относился к хозяину.
Взволнованная резвым танцем княжна предстала; ее спросили: она была согласна. Кто же был жених? Княгиня видела Функендорфа и
не верила своим глазам. Ей казалось, что ее обманывают разом все ее
чувства, что все это
не действительность, а какой-то нелепый сон,
в котором и она бредила и теперь бредят все, спеша приносить свои поздравления ей, княжне и Функендорфу.
— Хоть тебе и тяжело оказать помощь полякам, что я отчасти понимаю, — начала она, — но ты должен пересилить себя и сделать это для меня, из любви своей ко мне, и я
в этом случае прямо ставлю испытание твоему
чувству ко мне: признаешь ты
в нем силу и влияние над собой — я буду
верить ему; а нет — так ты и
не говори мне больше о нем.
Если ты
не веришь в любовь, то обрати свои
чувства на другой, более возвышенный предмет, обрати искренно, как дитя, со всею верою и святостию, — и бог благословит тебя.
Сказал это Колесников и подумал, что
не только он, а и вся ночь
не верит в то, что произошло на станции, и никогда
не поверит. И никогда, даже
в ту минуту, как под его рукой упал убитый энский губернатор, ни
в другие, казалось, более тяжелые минуты
не испытал Колесников такого ясного и простого
чувства сердечной боли, как теперь, над сонною рекой, когда кричали лягушки. Позади чиркнула спичка, закуривал Еремей.
Бучинский любил прибавить для красного словца, и
в его словах можно было
верить любой половине, но эта характеристика Гараськи произвела на меня впечатление против всякого желания. При каждой встрече с Гараськой слова Бучинского вставали живыми, и мне начинало казаться, что действительно
в этом изможденном теле жило что-то особенное, чему
не приберешь названия, но что заставляло себя чувствовать. Когда Гараська улыбался, я испытывал неприятное
чувство.
Я люблю тебя больше всех на свете; я могла бы и
не писать этого, потому что ты это знаешь сам; но когда я прочла твое последнее письмо и сказала себе правду о тебе и Надежде Николаевне, —
поверь мне, дорогой мой, что ни капли горечи
не влилось
в мое
чувство.
Право,
верить готов
в иную минуту, что вся эта жизнь
не возбуждения
чувства,
не мираж,
не обман воображения, а что это и впрямь действительное, настоящее, сущее!
К этому упоению
не примешивалось никакого плотского
чувства, так как
в то время я еще твердо
верил, что проживающая у нас по временам акушерка приносит мне братцев и сестриц из колодца.